Туризм

Филипп Малявин

Малявин. Он пришел в мир искусства радужный, свежий, небывалый. Его холсты сверкали буйными сполохами пунцовых, пурпурных, багряных красок.
Его полотна почти ничего не рассказывали. Девки, бабы в ярких сарафанах либо улыбчиво глядели на зрителя, либо плясали, либо просто о чем-то раздумывали.

Новости СМИ2

..
О чем?
Вот тут-то и начиналось загадочное обаяние искусства Малявина.
Художник увидел Русь. Самую глубинную, сокровенную, сложную. Могучую и обильную...
В его произведениях и восторг, и печаль, и радость, и жуткие предчувствия.
Порою кажется, что, глядя на пылающие краски полотен Малявина, видишь затухающий громадный костер. Еще где-то бушуют багровые языки пламени, но уже предвещают гибель огня розовые угли, тлеющие в самом сердце полыхающей стихии.

Гаснут пурпурные блики, темнеет багряный свет, и вот уже ночь готова вступить в свои права. Синие, изумрудно-зеленые, бирюзовые краски - холодные, рассветные - вступают в борьбу с пожаром. Тончайшая душа русского живописца, подобно нежнейшей мембране, ощущала предгрозовую, огневую атмосферу кануна века революций и войн.

Его берет к себе в мастерскую Репин.

Игорь Грабарь, однокашник Малявина по мастерской Репина, вспоминает:
«"Из старичков" - учеников старой Академии, унаследованных новой, - резко выделялся своим блестящим талантом Малявин. В старой Академии он сразу выдвинулся своими деловитыми рисунками и быстро пошел в гору.
Когда я был переведен в натурный класс, Малявин постоянно приходил туда, садясь то против одного, то против другого натурщика и рисуя в свой огромный толстый альбом. Он ходил по всем классам с этим альбомом, наполняя его набросками с натурщиков и учеников, иногда позировавших ему, а иногда и не подозревавших, что Малявин их рисует.
Однажды он принес свой ящик с красками и, подойдя ко мне, просил попозировать ему для портрета. Я только что укрепил на мольберте подрамник высокого и узкого формата с новым холстом, чтобы начать этюд с натурщика.
Малявин попросил у меня взаймы подрамник и в один сеанс нашвырял портрет, который произвел сенсацию в Академии.

Портрет был закончен в один присест, и это так всех огорошило, что на следующий день сбежались все профессора смотреть его; пришел и Репин, долго восхищавшийся силой лепки и жизненностью портрета».

Репин... Сколько превосходных русских живописцев вышло из его мастерской! В свое время, как это, впрочем, водится, на художника навешивали всех собак за его якобы сумбурную манеру преподавать, за его эмоциональность, за...
Да, впрочем, чем больше изучаешь историю искусств, тем больше убеждаешься, что в своем отечестве трудно быть пророком.
Однако нельзя не привести здесь слова Грабаря, который писал: „Педагогом Репин не был, но великим учителем все же был".
Малявин всю жизнь любил своего учителя. Он говорил на склоне лет о своих этюдах, изумительных по силе, написанных в мастерской Репина: „До сих пор учусь по этим этюдам".
Но Илья Ефимович Репин обладал еще одним замечательным качеством. Он был не только учитель, он был боец.
Наступает в жизни каждого ученика Академии самая ответственная пора. Выпуск. Конкурсная картина.
Малявин пишет искрометный "Смех". Полотно, в котором вся Русь - могучая, добрая, веселая. Будто шутя обозначены фигуры хохочущих баб - могучих, жизнелюбивых.
Совет Академии проваливает картину. Малявин с трудом получает звание художника, да и то за портреты.
Устает перо описывать бессмысленность, жестокую глупость, а иначе это не назовешь, некоторых маститых современников, которые за суматохой, сутолокой проглядывают, не видят дарования, таланта, губят его. Малявину не дали заграничной командировки, как не защитившему диплом.
Это апофеоз малявинского таланта. Этот огромный холст горит так ярко, что не только соседние картины меркнут, но даже живые люди, стоящие рядом с полотном, кажутся серыми, бледными копиями.

Репин, как всегда, восторженно и категорично заявил:
«...У нас в России гениальным представителем нового вида искусства я считаю Малявина. А самой яркой картиной революционного движения в России - его "Вихрь"».
Михаил Васильевич Нестеров, особенно остро чувствовавший тему Руси, писал члену совета, ведавшего тогда Третьяковской галереей, И. С. Остроухову:
"Не упускайте Малявина, не останавливайтесь на полумерах, нет их хуже!
Искренне желаю Вам обновить галерею Малявиным, столь же искренне желаю, чтобы галерея вместила в себя все, что и впредь появится свежего, талантливого, будь то произведение с громким именем автора или вовсе без такового".

...Поразительна судьба Малявина. За считанные годы никому дотоле не известный мастер покоряет Петербург, Париж, Европу.
Казалось, нет преград художнику...
Живописец внешне верен себе, своей теме, он уезжает в Рязань, в глубинку и скрывается от суеты, от завистливых глаз. Несколько лет он отсутствует на выставках и пишет, рисует, компонует. Его посетил друг Грабарь и записал встречу:

"В августе я уехал к Малявину... Когда я приехал, то застал его в мастерской вместе с четырьмя или пятью бабами, разодетыми в цветные сарафаны. Бабы ходили по мастерской, а Малявин быстро зарисовывал их движения в огромный альбом. Он рисовал большими обрубками прессованного мягкого грифеля".
Художник, казалось, нашел свою тему, свою песнь. И друзья, зрители ждали от Малявина новых слов, новой красоты. Но в ядреной, кондовой натуре Малявина незримо, неслышно для него появился некто другой. Чужой.
Писатель Бабенчиков, позируя художнику, мне кажется, заметил этого второго Малявина - "маэстро":
"Малявин ступал твердо, говорил густым голосом, писал размашисто, с лету, сразу схватывая основные характерные черты. Рисуя, заставлял меня все время ходить по комнате, то приближаясь, то отдаляясь от него. И сам в это время изучал натуру, сначала набрасывая весь контур в общих чертах, а затем дополняя рисунок мелкими деталями.
Когда я подходил к нему на близкое расстояние, он рисовал мою голову, а когда отходил, он набрасывал все остальное.
Может быть, поэтому голова вышла несколько большей по размерам, чем это следовало, но сам рисунок, особенно руки, выполнен артистически...
Когда Малявин рисовал, я явственно слышал каждое прикосновение его карандаша к бумаге, любуясь быстротой и смелостью скупых и метких малявинских движений.
Это была поистине работа мастера высокого класса, правда, несколько избалованного чрезмерными похвалами и поэтому слишком уж уверенного в себе..."
Наконец Малявин решил выступить на выставке.
Три года работы позади. Он показывает заждавшимся зрителям "Автопортрет с семьей". Колоссальное полотно изображает семью художника в шикарном интерьере, в новомодных туалетах, словом... картина терпит невиданное фиаско.
Нестеров с чувством боли пишет об этом провале Малявина:
"Но портрет оказался шваховый, хотя местами и малявинист, но "вульгарен" и безвкусен, и был тотчас же по осуждении предан равнодушию капризных москвичей. Словом, бедняга Малявин обречен волею судьбы на писание "баб", и в „благородное общество" ему дорога заказана".
Самое печальное, что сам автор не понял провала. В нем слишком сильно развился второй Малявин - "маэстро", и, видно, он-то и водил рукой художника. "Маэстро" поборол художника.

...Новая Россия хорошо приняла живописца.

Вот воспоминания современника о первой выставке картин Малявина в Рязани, открытой в феврале 1919 года:
"Такой выставки никогда не видала Рязань... Большая, сильная выставка. На заводах, в депо железных дорог кликнули клич:
"На выставку!""

Казалось, что же более? Признание, полное, народное... Но в истории искусства и в судьбах отдельных художников бывают сложности, которые не опишешь...
И вот Малявин на чужбине. Его замечательные картины разбросаны по всему свету, его архив погиб, и мы не узнаем подробностей о его жизни.

Он некоторое время жил в Швеции. Его "русские бабы" изредка появлялись на парижских выставках и в витринах парижских художественных магазинов, но от прежнего Малявина в них не осталось почти ничего.
Малявин зарубежный завял, как завяли и многие другие его собратья.
Шаляпин как-то обмолвился следующими крылатыми словами о Малявине:
" Малюет он и сейчас неплохо, да только все его сарафаны полиняли, а бабы сделались какими-то тощими, с постными лицами... Видно, его сможет освежить только воздух родных полей, и больше ничто".
Живопись каждого крупного художника - сама по себе очень опасный свидетель. Она прежде, чем морщины на лице или седеющие виски, способна показать любому внимательному зрителю постарение души автора.
Сам мастер может очень молодо выглядеть, но, стоит ему погрешить против музы и забыть святые каноны высокого искусства, немедля его картина вдруг обнаружит либо вялый рисунок, либо тривиальный колорит или заезженный сюжет.
Такова плата за измену натуре, труду, строгой взыскательности. И, чем выше дарование, чем более могуч изначальный талант живописца, тем явственней голос полотен повествует о его взлетах и падениях ...
Эти горькие размышления невольно приходят к зрителю, рассматривающему репродукции с картин Малявина, созданных в годы эмиграции. В них можно найти порою признаки некогда роскошного колорита, широкой, размашистой кисти, обладавшей редкостным даром - одним, другим мазком рассказать многое...
Но с годами все это великолепие органического видения мира поблекло. Малявин, потеряв почву, утратив Родину, не смог приладить свое дарование к европейским рамкам.
Его полотна становятся вялыми, краски блекнут, острота рисунка исчезает. Так картины молча рассказывают о раннем одряхлении души художника, утратившего Отчизну...