Человек рожден для счастья, а не для страдания: высшее заемное счастье в любви — это исконный закон человеческого бытия. Так думал Нестеров.
(по мотивам книги С.Дурылина "Нестеров в жизни и творчестве" ЖЗЛ 1965).
На лето 1883 года Нестеров приехал в Уфу, к родителям.
На благотворительной лотерее-аллегри в городском «Ушаковском парке» Нестеров встретился с двумя незнакомыми девушками, и с первого же взгляда, потянулся, к одной из них всем сердцем. «Смотря на нее, — писал он об этой встрече много десятилетий спустя, — мне казалось, что я давно-давно, еще, быть может, до рождения, ее знал, видел. Такое близкое, милое что-то было в ней. Лицо цветущее, румяное, загорелое, глаза небольшие, карие, не то насмешливые, не то шаловливые, нос небольшой, губы полные, но около них складка ка-кая-то скорбная даже тогда, когда лицо очень оживлено улыбкой особенно наивной, доверчиво-просто--душной. Голос приятный, очень женственный, особого какого-то тембра, колорита... Какое милое, неотразимое лицо, говорил я себе, не имея сил отойти от незнакомки. Проходил, следя за ними, час-другой пока они неожиданно куда-то скрылись и я остался один, с каким-то тревожным чувством». .Это было еще слепое чувство уже зарождающейся любви — первой и «самой истинной», по словам художника, которую он испытал за всю жизнь.
Вторая встреча с незнакомкой произошла на улице, в жаркий день, когда он ехал верхом на Гнедышке — «и вдруг совсем близко -увидал мою незнакомку, в том же малороссийском костюме, в той же шляпке, но только под зонтиком... Я решил высмотреть, куда она пойдет... Барышня шла, я подвигался вдали почти шагом. Долго так путешествовали мы, и я заметил, что незнакомка догадалась, что всадник едет не сам по себе, а с какою--то целью, и стала за ним наблюдать в дырочку, что была у нее в зонтике...»
Этот «конский топ» вслед за незнакомкой был так для него волнующим и так ему сладок, что он тогда же, в 1883 году, запечатлел его на милом рисунке, озаглавленном «Первая встреча». Незнакомка оказалась девушкой из Москвы, Марией Ивановной Мартыновской (родилась в один год; с Нестеровым). Она гостила в Уфе у брата, Николая, преподавателя Землемерного училища; другой ее брат, Сергей, был сослан в Восточную Сибирь за участие во взрыве Зимнего дворца в 1880 году.
Все влекло Нестерова к этой девушке: «Имя простое, но такое милое... Необычайно добрая — все и всем раздаст, узнал, про нее почти легенды. Все слышанное мне больше и больше нравилось. Тут где- то близко было и до «идеала», а о нем я, видимо, начал после Москвы и Питера задумываться».
Первые же дни знакомства усилили все то светлое, теплое и чистое, чем повеяло от девушки при первой встрече.
Сближала их и природа и русская песня, одинаково любимая обоими. И в старости со светлою радостью вспоминались Нестерову их прогулки с молодежью за город.
До летней встречи с Мартыновской в рисунках, эскизах, этюдах и картинах Нестерова отсутствует женский образ. Он возникает только в это уфимское лето.
Ольга Михайловна Шретер (урожд. Нестерова) пишет мне о своем отце и матери: «Изображал ее часто по моде того времени с тонкой талией, в шляпе корзиночкой. В одном из писем он пишет, что, по словам его родных, «она приворожила его». Но чем? Красоты в обычном, трафаретном смысле было. Была лишь неуловимая прелесть природная оригинальность (как говорил. отец) и удивительная женственность, так привлекавшая не только отца, и всех знавших ее».
Молодому художнику хотелось уловить это «лица не общее выраженье» любимой девушки.«7 июня 1883 года» (собственноручная пометка Нестеров зарисовал Марию Ивановну Мартынов скую в виде девушки, идущей с палкою в руке, и надписал на рисунке : «Богомолка».
Почему ему пришло на мысль изобразить любимую девушку в виде одной из тех юных богомолок, которые в старые годы с упованием в сердце шли по обителям вымаливать себе счастливую долю, столь мало доступную русской женщине, и часто, не найдя этой доли, навсегда оставались в этих обителях? Не потому ли, что через черты любимой девушки Нестеров впервые начал всматриваться в лицо русской женщины, носящее на себе следы уготованных ей жизнью многих скорбей и редких радостей?
На расставанье, перед отъездом в Москву, Нестеров подарил М. И. Мартыновской свой рисунок, озаглавив его «Вспышка у домашнего очага (сцена мелкочиновничьей петербургской жизни)».Это не что иное, как эскиз «Домашнего ареста картины, написанной в том же 1883 году, с интерьером, взятым из родного дома в Уфе.
Внизу, в углу чернилами: «Ученик В. Г. Перова Нестеров М. Посвящаю свой первый труд и уменье Марии Мартыновской в память лета 1883 г.».
Очевидно, молодой художник гордился перед любимой девушкой своим званием ученика Перова был доволен своим трудом, как ему казалось, в духе и в теме своего учителя.
В Москву Нестеров возвратился другим человеком. К нему вернулись бодрость, жажда работы, целеустремленность. Старшая дочь художника О. М. Шретер пишет: «Необузданной натурой 22-летнего юноши безраздельно владеют два чувства, две страсти: любовь к искусству и любовь к женщине причем первая все-таки доминирует. Он пишет (в письме к невесте): «Помни, ты соединишь свою судьбу не с обыкновенным смертным — чиновником, врачом или купцом, а с художником... Для меня в искусстве или совсем ничего, то есть смерти подобно, или то, чего хочу добиться, о чем мечтаю день и ночь, во сне и наяву...»
«Первый весенний цветок с его тонким ароматом. Никакого внешнего блеска, — пишет О. М. Шретер про свою мать.—Потому-то так нелегко объяснить исключительное чувство к ней отца.. Почти через 60 лет вспоминал он о нем как о чем-то светлом, поэтичном, неповторимом. «Судьба», «суженая» - излюбленное слово их обоих в письмах. Была она крайне впечатлительна, нервна; несмотря на простоту бедность, по-своему горда... Над всеми чувствами до минировала особая потребность не только быть любимой, но любить самой безгранично, страстно, не считаясь даже с условностями того далекого времени. При отсутствии таланта, образования, внешнего блеска именно в смысле красоты духовной не походила она, очевидно, на окружающих. Слова отца «Ты прекрасна своей душой» ярко характеризуют весь ее облик... Вот если можно уловить эту неуловимую сих пор лица прелесть, быть может, «не от мира сего» — будет и сходство, и понятно станет ее влияние на творчество отца».
Влияние это было столь же велико, сколь благотворно для всей творческой судьбы Нестерова.
18 августа 1885 года они обвенчались вопреки воле и «без благословения» родителей Нестерова.
фото Нестерова и Мартыновской
«Невеста моя, — вспоминал художник в старости,— несмотря на скромность своего наряда, была прекрасна. В ней было столько счастья, так она была красива, что у меня и сейчас нет слов для сравнения. Очаровательней, чем была она в этот день, я не знаю до сих пор лица. Цветущая, сияющая внутренним сиянием, стройная, высокая...»
Началась жизнь, полная счастья я труда. От денежной помощи родителей Нестеров отказался. Он ревностно работал для журналов. По его приблизительному подсчету, им было исполнено в 80-х годах до тысячи рисунков для журналов и книг. Художник с улыбкой говорил в 1925 году об этом усердии: «Рисовал потому, что пить-есть надо было». Тяжелая, поденная работа ради куска хлеба не нарушила ни счастья, ни творческих замыслов.В дешевой комнате на шумной окраине (Москва, за Красными воротами, Каланчевская улица, «Русские меблированные комнаты», № 11) он пишет эскиз, потом и картину на большую серебряную медаль и на звание классного художника — «До государя челобитчики». На большой холст, на натурщиков, на исторические костюмы (XVII в.) ушла сотня рублей, которой его снабдило училище.Но жена прекрасно позировала для отрока-рынды, предшествующего царю, выходящего к челобитчикам.
Картина «До государя челобитчики» дала то, что от нее ожидали: большую серебряную медаль и звание «классного художника».
А всего через несколько дней, 27 мая 1886 (писал Нестеров в воспоминаниях в 1940), Мария Ивановна родила дочь Ольгу.
«Этот день и был самым счастливым днем в моей жизни», — говорил Нестеров. Но прошло не более полутора суток, как жена скончалась. Нестеров похоронил Марию Ивановну в Даниловом монастыре, там же, где лежал другой близкий ему человек — Перов.
«Хорошо было там, —- вспоминал Нестеров, — тогда в долго потом была какая-то живая связь с тем холмиком, под которым теперь лежала моя Маша. Она постоянно была со мною, и казалось, что души наши неразлучны. Под впечатлением этого сладостно-горького чувства я много рисовал тогда, и образ покойной не оставлял меня: везде ee черты, те особенности ее лица, выражения просились на память, выходили в рисунках и набросках. Я написал по памяти ее большой портрет такою, какою она была под венцом, в венке из флердоранжа, в белом платье, в фате; И она как бы тогда была со. мной..." Портрет этот видел и одобрил Василий Дмитриевич Поленов, изредка навещавший Нестерова.
В суровую минуту критики самого себя Нестеров уничтожил этот посмертный портрет жены, но рука не поднялась на лицо дорогого человека. Прямоугольник с головой Марии Ивановны был вырезан художником и сохранился в собрании ее дочери.
В образе сказочной царевны, скорбно застывшей в безмолвном одиночестве на заносимом вьюгой языческом кладбище, Нестеров воплотил знакомые черты: лицо царевны — лицо умирающей жены с эски¬за; те же огромные глаза из-под густых длинных ресниц, тот же взор прощания с его любящей скорбью, та же покорность неизбежному; все то же, только в эскизе больше ласки и человеческой сердечности.
Художник долго не расставался с этим образом: существовало три варианта «Царевны» (все относятся к 1887 году).
Образ покойной жены являлся всюду, куда, вольно или невольно, устремлялся художник с кистью, пером или карандашом. Из рисунков к поэмам Пушкина и Лермонтова любимый образ пришел, вместе с художником, в храм: «И еще долго в стенах Владимирского собора я не расставался с милым, потерянным в жизни и обретенным в искусстве ее образом». Так писал сам Нестеров.
Владимирский собор расписывали Нестеров,Врубель,Васнецов.
В лике «Равноапостольной княгини Ольги» (1892) светит взор его «Царевны», его жены.
Нестеров — вопреки истории - представил Ольгу совсем юною , она прижимает крест к груди, как могла бы прижать первый весенний цветок: с такой же бережной нежностью (Примечание: Ольга приняла христианство уже в пожилых годах, оставшись вдовою после Игоря и отомстив за его смерть).
Княжеское одеяние на ней так же сказочно, как на его «Царевне». Только это — царевна не из зимней, а из весенней сказки. Вокруг нее «утро года»: ранняя, еле брезжущая русская весна, настоящая «нестеровская» весна, с первыми клейкими листочками, с голубыми глазками робких первоцветов в невысокой траве. Со светлой задумчивостью смотрит Ольга на эту тихую юность года — будто прощается с нею, готовясь расстаться навеки.
В неоконченной автобиографии Нестеров писал: «Образ ее не оставлял меня. Везде я видел ее черты, ее улыбку... Тогда же (1887) у меня явилась мысль написать свою «Христову невесту» с лицом Маши. С каким хорошим чувством писал я эту «картину-воспоминание». Мне иной раз чудилось, что я музыкант, что играю на скрипке, что-то до слёз трогательное, что [то] русское, такое родное, задушевное, быть может, Даргомыжского. В этой небольшой картине я изложил долю своего горя. Мною, моим чувством руководило воспоминание о потерянном, невозвратимом, о первой и самой истинной любви».
«Небольшую картину» Нестеров поставил на ученическую выставку *. Она произвела сильное впечатление. Вот одно из свидетельств этого впечатления, исходящее от художника-современника: «Картина была очень бесхитростна. Это был просто небольшой этюд задумчивой девушки в темном платье и со стебельком травки в зубах, но в бледном лице и глубоких глазах сразу чувствовалось что-то новое и большое Художник как-то по-новому заглянул в глубину человеческой души и рассказал о том, что там увидел, так, как не рассказывал до него никто. Перед этой задумчивой девушкой можно было подолгу стоять и часами думать над той же тайной жизни, о которой думает она. Потом в этих задумчивых глазах было столько знакомого и родного, такое раскрытие тайников народной души…»
* На X ученической выставке был первый вариант «Христовой невесты», писанный на глютене, придававшем полотну матовый оттенок. Не доверяя прочности глютена, Нестеров написал второй вариант «Христовой невесты» на обыкновенном холсте.
Свои жанры Нестеров робко писал по прописям Перова, по линейкам Вл. Маковского. «Христову невесту» он писал независимо от всех прописей и линеек. Его творческий почерк здесь самостоятелен, неповторимо своеобразен. Но самое главное было не в новизне красочного, звучания «Христовой невесты», а в том, что молодому художнику удалось создать новый поэтический образ — насквозь русский и глубоко народный.
Кто она, эта «Христова невеста»?
Обычно считают, что она — юная инокиня, уже удалившаяся от мира в глухой лесной скит. Но она не инокиня. На ней темно-синий сарафан, белая рубаха. Голова покрыта темно-синим же платком так, как им покрывались все женщины в Нижегородском Заволжье. Это одежда русской крестьянской девушки и женщины, какая была в старину и какая еще в конце XIX столетия сохранилась в лесном Заволжье, в Олонецком крае, в Сибири, на Урале.
«Христова невеста» она не потому, что уже произнесла обет иночества, а потому, что она уже не верит в счастье на земле и устремляет душу и сердце на иной, внутренний путь. Глубокая грусть застыла в ее больших глазах, и кончится , или нет ее тропа в скиту — одно несомненно: для этой поэтической,чистой души все пути к счастью «заказаны».
До этой картины Нестеров не был пейзажистом. Среди его масляных этюдов и карандашных рисунков начала -80-х годов пейзаж отсутствует. Он любит природу, но ее еще нет в его искусстве. Однако эту девушку, столь выношенную в его сердце, он окружил чудесным, так же, как она, насквозь русским пейзажем. Глядя на эту северную тихость и кроткую ласковость природы, чувствуешь, что природа одна еще говорит скорбной душе одинокой девушки и будет говорить ей, в какое бы крепкое безмолвие ни ушла эта чуткая одинокая душа.
Эта девушка в сарафане, рожденная Нестеровым из его скорби по утерянной подруге, по- вела за собою на его картины целую вереницу девушек и женщин, исполненных внутренней красоты и чистоты, но всегда отмеченных «возвышенной стыдливостью страданья».
«Любовь к Маше и потеря ее, — писал Нестеров в своих записках, — сделали меня художником, вложили в мое художество недостающее содержание, и чувство, и живую душу — словом, все то, что позднее ценили и ценят люди в моем искусстве».
Обдумывая в более поздние годы свой творческий путь, Нестеров " свидетельствовал о «Христовой невесте»:
«С этой картины произошел перелом во мне, появилось то, что позднее развилось в нечто цельное, определенное, давшее мне свое «лицо». Он утверждал: без этой картины и без всего что пережито с нею, «не было бы того художника, имя которому «Нестеров».
"На горах"
"Монахиня" "Великий постриг"
«Два лада»: «он» — с красным луком в руке, «она» — в белом платье и синей телогрее; оба особенно как-то бодрые, сильные, устремленные; казалось, он пустил стрелу не в обычную птицу, а в неумирающую жар-птицу; стрела не пронзит ее, а вырвет у нее только одно огненное перо, и его одного будет достаточно, чтобы навеки зажглась неопалимая купина счастья.
Человек рожден для счастья, а не для страдания: высшее заемное счастье в любви — это исконный закон человеческого бытия. Так думал Нестеров.
Свежие комментарии